windows-1251Лето у Дедушки
Лето у Дедушки
Автор: Пискулюс
I. Пахло летом...
Этим майским утром светило яркое солнце. Оно пробралось в квартиру стандартной пятиэтажки и, бросив свои радостные лучи на мог лицо, разбудило, прервало мой сладкий мальчишеский сон. Мне снилось, что вот уже скоро я буду купаться в речке до синевы, покрываясь гусиной кожей. Вода будет столь прозрачной, что можно будет видеть карабкающихся по песчаному дну важных и неторопливых раков. Я проснулся, поднявшись на постели. Поморщился, сонно взглянув на солнечный диск. Снова закрыл глаза и рухнул обратно в постель, зарывшись снова в одеяле. Я снова вспомнил, что мои дела совсем плохи. По трем предметам назревают двойки. Да и к тому же, много троек. Я также отчетливо вспомнил, как вчера, лежа на этой кровати, я умолял отца простить меня, обещав ему исправить все двойки до начала каникул. Отец же был непреклонен, он все снова и снова наносил удары по голой попе сына. Для своих 11 лет, я был неплохо сложен. У меня были пепельного цвета волосы, карие глаза, смуглая кожа. Все находили меня очень симпатичным ребенком. Отец вошел в комнату, он опустился на колени и, склонившись надо мной, поцеловал его. Сначала в лоб, а после в щеку. Я зашевелился и перевернулся на другой бок, натягивая одеяло на голову. Я сердился на него за вчерашнее. Он еще какое-то время смотрел на меняб единственного и возможно любимого сына. Он, скорее всего, любил меня по-своему. Возможно, наказывая меня, он в глубине своей непонятной души химика жалел меня. Порка сына не доставляла ему радости или удовольствия. Это была скорее необходимость, заставлявшая его каждый раз снимать со стены кожаный ремень. Я знал, что каждый раз, когда мне приходилось ложиться для порки, я получал ее от человека, у которого есть ко мне какие-то чувства.
Отец откинул одеяло и потрепал меня по волосам. Отец любил эти минуты, когда можно было так смотреть на меня. Я никогда не понимал, зачем он это делал? Так просто, ничего не говоря.
Надо было вставать. Отец сдернул одеяло со спящего сына. Не резко, очень осторожно. Не стоило делать резких движений. Сын и так вчера получил уж очень сильную порку. Возможно самую сильную за всю мою жизнь. Да, наверное, он вчера сорвался на мне. Не стоило так сильно и так много. Как я вчера ревел.
"Сережа. Пора вставать. Уже десять второго", - будил меня отец.
Я открыл глаза и стал их потирать обеими руками. Он не хотел говорить или показать отцу, что уже минут двадцать, как не сплю.
"Привет, пап", - произнес я заспанным голосом.
Вчерашняя порка еще давала о себе знать. То есть - мне было больно лежать на спине. Я снова все же сел и бегло взглянул на отца. Какое у него сегодня настроение? Отец же, положив меня на живот, спустил мои синие, хлопчатые трусики и принялся осматривать мои ягодицы. На моей белой попе виднелись следы от ремня. Они были красные, переходя местами в синеву. Отец бережно погладил их, спросив, не болит? Я же ответил, не очень. На том отец снова натянул трусики и велел идти умываться. Завтрак уже был на столе.
Зайдя в ванную, я открыл кран, и громкая струя воды обрушилась со звоном на дно раковины. Стоя в одних трусах перед струей хлещущей холодной воды, я уже собрался захватить полную пригоршню влаги, для того чтобы обрушить ее себе на лицо. Но внезапно, ощутив холод, выплеснул ее обратно в раковину. Я быстро обтер лицо влажными ладонями и насухо вытер его полотенцем. От холода мое тело покрылось мелкими пупырышками. Я бегло почистил зубы. Утренний туалет был окончен. Я сменил трусы, надел белую футболку, рубашку и после синюю школьную форму, с "глобусом" на рукаве. Осталось только позавтракать.
Вышел в кухню. У отца был хмурый вид. Он заваривал чай. Отец всегда заваривал чай по-своему. Сперва он долго грел заварной чайник. После он его споласкивал кипятком. Потом засыпал свежий "36", а иногда, когда удавалась достать, индийский "со слоном". Далее наступал самый ответственный момент. Отец выжидал момент, когда вода будет только закипать. Именно тогда он резко снимал ковшик с плиты и заливал воду в заварной чайник. От этих операций вкус чая становился просто неповторимым.
Я очень любил отцовский чай. С тех пор как мама бросила нас, отец стал заниматься домашним уютом. Он был аккуратным, пунктуальным, педантичным человеком. Вероятно, все химики такие. Я тоже занимался работой по дому. В мои обязанности входило: вынос мусора, уборка пола, мытье посуды. Особенно тщательно надо было следить за чистотой в собственной комнате. Несоблюдение этих правил каралось строго - ремнем. Отец любящий, но наказывающий. Отец строг, но справедлив. Конечно, у меня бывали проколы, и тогда ремень складывался вдвое, и начинались "минуты воспитания". Порой, я получал три - четыре порки на неделе. Я сел за стол. На столе уже стояла тарелка с макаронами и запутавшейся в них жирной сарделькой. Взял в руку вилку и принялся наматывать на нее длинные макароны. Отец сидел рядом и молчал, смотря на меня. Мои глаза были еще красные от вчерашнего плача. Вчера я заплакал на четвертом ударе отцовского ремня. А после проплакал еще два часа, уткнувшись лицом в подушку.
Я ел молча. Молчание нарушил отец.
"Смотри, исправь сегодня физику, а то не будет тебе в этом году каникул".
"Я постараюсь".
"Да уж, стоит, а то будешь все лето сидеть дома и учить физику и прочее. Да и ремня получать постоянно".
Меня передернуло от слов Отца. Я представил, как Колька будет купаться все лето в реке, а я буду сидеть над учебниками и временами почесывать свою выпоротую задницу. Было очень скверно на душе. Материал я так и не знал. Ни по физике, ни по химии, ни по ненавистному мне английскому. Училка сегодня обязательно влепит пару, и тогда пиши пропало. С голой жопой на живот! Ну да ладно, увидим.
Я окончил завтрак и, встав из-за стола, направился в прихожую. Отец остановил меня. Бегло осмотрев, как я одет, он пригладил мою пышную пепельную шевелюру и, дав мне легкий шлепок по заду, сказал:
"Ну ладно, давай в школу. Смотри, не опоздай. Я дневник проверю". Впрочем, он его и так всегда проверял.
Вышел во двор. С подъездов выходили другие дети, спеша в школу. Интересно, думал я, их тоже предки порют за двойки и прочее как меня, или у них все в порядке? Я шел по тротуару в сторону автобусной остановки, исписанной матами, какими-то недоделками. У меня еще было в запасе 30 минут до начала занятий. Опаздывать не хотелось. Математичка обязательно заметит и влепит запись в дневник. Я сел в автобус и, проехав четыре остановки, выйдя, ускорил шаг по направлению к школе. Зайдя в класс, сел за свою парту. Вскоре ко мне подсел лучший друг Колька. Это был темноволосый, голубоглазый мальчуган нормального телосложения.
"Салют, Серый!" - добродушно выпалил Колька своему мрачному другу. Колька всегда говорил салют.
"Салют", - устало ответил я.
"Че такой мрачный, тебе дома вчера было за вчерашнее?" - поинтересовался Колька, между прочим.
"С чего бы это? Ничего не было!" - ответил я, обороняясь.
"Да ладно! Не видно, что ли?" - не унимался Колька, сияя своими голубыми глазами.
"Ну, раз видишь, так заткнись!"
"Ну ладно, я только спросил", - обиделся друг.
Какое-то время мы сидели не разговаривая. Каждый вынимал книги, тетрадки и пенал, укладывая их на край парты. Уже было 12 мая, и пахло летом. На улице неустанно чирикали воробьи, терзая кинутую кем-то булку. Одуванчики росли тут и там, радуя глаз своими пестрыми цветами. Как было чудесно видеть эти прекрасные желтые одуванчики после противной слякотной городской зимы. Я, уперевшись на локоть, стал вглядываться в даль поляны возле школы. Она была сплошь усыпана цветами. Постепенно мой взгляд стал более расплывчатым. Я уже представлял, как я брожу по свету. На мне старая одежда. В зубах трубка. Я никуда не спешу. Мне некуда спешить. Я просто иду по дороге в свое удовольствие. Я делаю то, что захочу. Никого вокруг нет...
"Серый!" - почувствовал я толчки друга и тут же, опомнившись, вскочил как штык. Я совсем не заметил, что уже прозвенел звонок, и математичка вошла в класс. Все стояли возле своих мест. Заметила или нет, думал я.
"А, Подольский у нас как всегда в облаках витает!" - тут же заметила математичка, разглядывая класс. Заметила, досадно удостоверился я.
"Ну что же, прекрасно, раз Сережа Подольский умеет отвлекаться, то, вероятно, он сможет ответить сегодня по теме у доски?" - не унималась училка.
Все! Я пропал, подумал я. Математичка села за стол и открыла журнал.
"Ну, Подольский, к доске! Я жду!" - прозвучал приговор.
Я медленно встал из-за парты и поплелся в сторону доски. За спиной я слышал язвительные насмешки сверстников. Но мне было не до них. Что же будет, с ужасом думал я. Вероятно, в тот момент, я выглядел, как человек, идущий на виселицу. В животе неприятно саднило. Но почему именно я, задавал я себе вопрос. Наступила такая тоска. Казалось, что жизнь кончилась. Бывает. Иногда, при поступлении адреналина, человек вдруг вспоминает всю прошедшую жизнь за какие-то доли секунды. Это невероятно, но именно так бывает. Я не вспомнил, прожитую мной жизнь. Совсем нет. Мне только отчетливо вспомнился свист отцовского ремня и обжигающие удары, обрушившиеся на мой голый зад вчера.
Я сам не заметил, как уже добрался до доски. Училка, посмотрев на меня взглядом тирана, вручила тетрадный листок, исписанный какими-то жуткими уравнениями и дробями. Я кисло взглянул на него, поняв, что я в жизни не решу их. Учительница протянула мне листок. Я взял его обреченно.
"Ну что ж, Подольский. Реши нам эти примеры на доске", - прозвучал приговор.
Я подошел вплотную к доске. Взял в руку мел и стал чертить ненавистные дроби. В данный момент я отвлекся от своих мрачных мыслей каллиграфией. Я тщательно выводил каждую цифру. Мел в моих руках скрипел, осыпаясь бесконечным потоком на нижнюю планку доски. С рисованием у меня было все в порядке. Учитель рисования часто хвалил меня за точные пропорции нарисованных объектов. Но отец не хотел, чтобы сын стал художником. Он видел мог будущее в своем НИИ. Сын обязательно должен стать химиком.
Я мялся перед доской, вырисовывая бесконечные цифры под неустанным взглядом учителя. Наконец, все примеры были переписаны, и мне оставалось только совершить невозможное - решить их. Я попытался что-то изобразить, смутно напоминавшее решение, но тут же был остановлен училкой:
"Подольский, ты учил урок?"
"Да, Ольга Васильевна", - обреченно ответил я.
И тут началось то, что я так ненавидел. Училка глубоко вздохнула, закатила глаза и, как-то наигранно простонав, принялась отчитывать, поучать, наставлять и запугивать меня:
"Подольский, милый мой." - Ну, да конечно, уже милый твой, - вертелось у меня в голове. - "Когда же ты возьмешься за ум? У тебя же двойки назревают по трем предметам. Если так будет продолжаться, ты же останешься на второй год. В лучшем случае на осень. Но почему ты не можешь учить алгебру так же, как и историю." - Сама учи свою дурацкую алгебру, дура, - продолжал я кипеть. Училка, наконец, остановилась. Она открыла журнал и вывела в нем жирную двойку.
Я чуть не заплакал от горя. В моем носу защипало, а грудь сдавило от тоски. Я представил, как я сегодня сообщу отцу, что вместо того, что бы исправить старые двойки, я получил еще одну. Моя попа еще сильно помнила вчерашнюю порку. В миг при воспоминании о ней я вдруг почувствовал боль в тех местах, на которые обрушивался ремень. Стало ясно, что новой порки я не перенесу, во всяком случае, сегодня. Отец наверняка будет в ярости. Если он начнет меня пороть, то я умру. Я лучше умру, вертелись отчаянные мысли в моей голове с наворачивающимися на глазах слезами. Плакать перед всем классом не стоило. Лучше потом одному, когда никто не видит. Никто тогда не будет смеяться.
"Дай дневник", - окончательно прозвучал приговор училки.
Я молча подал дневник математичке. Она аккуратно вывела в нем "пару" и отдала его обратно мне. Дело сделано. Я поплелся обратно на свое место. Я сел за парту, опустил голову, уложив ее на скрещенные на парте руки. Некоторые школьники довольно улыбались, зная, что дома меня ждет.
Я не плакал. Я вообще не мог себе позволить выказывать свои чувства перед всеми. Дети жестоки друг к другу. Они подвластны необъяснимой, древней, инстинктивной жестокости. Мне было все равно, что они там думают, почему хихикают. Я на миг представил себе картину, как я, сбежав из дома, пространствовав много лет юнгой на шхуне с белыми парусами, вернулся снова в свой город. В ухе у меня золотое кольцо, на теле тельняшка в крупную полоску... Нет, лучше, я уехал в Америку и стал индейцем. Я снова вернулся в свой город на быстром скакуне, на голове белые перья, за поясом верный томагавк, а за спиной - колчан с луком и стрелами. Я представил, как я вхожу в класс гордой походкой индейца. Я безразлично озираю весь класс. Все мне дико завидуют. Никто не смеет смеяться надо мной!
От горя и страха перед предстоящим наказанием, мое сердце билось в бешеном ритме. Казалось, еще немного, и оно выскочит из тела и, упав на пол, продолжит пульсировать, разбрызгивая горячую мальчишескую кровь по сторонам. Кровь бурно била во всем моем теле. Она также подступила к голове, от чего мое лицо стало красным, и не найдя другого выхода, она двумя струйками потекла из моего носа. Я утерся носовым платком. Моя агония продолжалась, но пик ее уже прошел. Постепенно я успокаивался. Я рассуждал в своих лихорадочных мыслях: ну еще одна порка. Подумаешь. Отец и так за что-нибудь отлупит. Плевать.
И тут свершилось до этого момента неведомое чувство. Внезапно, я почувствовал, что сосед по парте - лучший друг Коля гладит меня по ляжке. Это было приятное чувство какой-то заботы, приятного массажа. В этот момент, я как-то совсем иначе полюбил Колю. Это было мог первое эротическое влечение. Коля продолжал гладить меня в попытке успокоить. Мне было очень приятно. Позже Колька как-то невзначай перешел выше и стал гладить мои бедра. Он также несколько раз задел член. У меня появилась эрекция. Мой небольшой член вдруг встал. Мне стало тесно в моих плотных коротких трусиках, поэтому было немного больно. Но все же, это была очень приятная боль. Я не желал прекращения этого потрясающего действия. Я хотел, чтобы Колька постоянно задевал член. Это было так приятно.
Тут раздался звонок на перемену. Колька откинул руку и принялся собирать учебники. В воздухе пахло приближающимися летними каникулами.
Я и Колька вышли из класса на перемену. Мы шли вдвоем по длинному коридору. Оба молчали. Мы направлялись по привычке на улицу. Куда же еще? На улице так хорошо. И зачем нужно еще неделю сидеть в этой поганой школе? У меня был мрачный вид. Наконец, когда мы достигли улицы, оба сели на перила школьного крыльца. Мы могли так долго сидеть, пусть даже через какое-то время от такого сидения начинали болеть наши задницы. Особенно это чувствовал я. День выдался на славу солнечный. Солнце ярко светило в наши лица, что заставляло нас их морщить. Мы какое-то время сидели молча. Наконец, это молчание нарушил я:
"Ну, все! Теперь мне конец!"
Коля не знал, что ответить другу. Он, конечно, догадывался, нет - он был уверен, что мой отец строг. И что я систематически получаю ремня.
Коля поерзал на перилах. Ему было неудобно развивать эту тему, но любопытство брало верх. Его никогда не пороли. Он не знал, что такое ремень. Только несколько раз ему доставался легкий шлепок по попе от мамы. Но это была не порка. Это было не в счет. Моему другу очень хотелось увидеть настоящую порку. Хотя бы раз в жизни.
Коля был единственным и любимым мальчиком в семье. Он был весьма любознателен и начитан. Я был тоже начитан, но по-своему. Колю больше интересовала научная литература. Ему было интересно прочитать о каких-либо новых открытиях в области медицины, химии, физики или биологии. Меня же интересовала романтика. Я с вожделением зачитывал до дыр романы и повести Жюля Верна. Мне всегда хотелось стать кем-нибудь, чтобы только уехать из этого города. Я грезил путешествиями и опасными приключениями.
После недолгой паузы, Колька вдруг предложил:
"Хочешь, я сегодня к тебе приду в гости и засижусь допоздна?"
На моем лице блеснула улыбка надежды. Я подумал, что возможно, если Колька засидится у меня допоздна, то отец не будет меня пороть при друге, а если будет очень поздно, то, возможно, он вообще отложит порку на завтра. В раздумьях я прикусил губу. Я всегда так делал, поэтому мои губы были всегда надкусанными и потрескавшимися, зато я никогда не грыз ногти.
"А тебе не попадет?" - озабоченно спросил я друга.
"Нисколько", - улыбаясь, ответил Коля.
"Вот везет с родителями", - сказал я.
"Ну ладно, заметано, давай тогда после школы прямо ко мне", - в моей душе появилась первая в этот день радостная нотка.
Как мало надо было мне для счастья и уверенности. Мне был нужен только друг, который убережет меня сегодня от ремня. Я вдруг осознал - какой Колька замечательный друг. От этой истины наворачивались слезы. Бывают моменты, когда от простой любви к другу хочется плакать. Просто плакать, не стыдясь и не объясняя ему, что любишь ты его за то, что он есть такой друг. Мой друг Колька. Голубоглазый шатен. Единственный и неповторимый, который прикроет сегодня мой зад. Он знает, что меня секут. Он прекрасно знает. Однажды он случайно видел мой зад после очередной порки. Я четко увидел любопытство и удивление в его глазах. Счастливый мальчик, который не знает обжигающей боли ремня. Он изумился тем синим полосам, пересекавшим мою попу во многих местах. Они были узкими. Отец недавно приобрел новый ремень. Скорее ремешок. Он настолько узок, что жалит намного больнее прежнего. У него даже звук более резкий. Так вот, какой замечательный друг мой Колька, он не разу не посмеялся надо мной, в отличие от всего остального класса. Чего смеются? Я ведь знаю, что многих порют! Колька, пожалуй, единственный, кому я готов рассказать о своих порках. Я знаю, он не будет смеяться. Как он правильно сегодня догадался завалиться ко мне! Интересно, как бы Колька орал, если бы мой отец его драл. Со всей силы, как вчера меня? Он, конечно, учится лучше меня, но мой папа всегда найдет, за что выпороть.
Прозвенел звонок, и я с моим другом потащились на следующий урок. Я более не впадал в кому раздумий. У меня и так в этот день уже был один прокол, за который придется мучительно расплачиваться перед отцом. Это была биология. На этом уроке я довольно подробно узнал метод размноженья у рыб.
На уроке русского языка в моей тетради появилась запись, утверждающая, что сегодня двенадцатое мая тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года, а также небольшой диктант.
Школа закончилась. Было время идти домой. Именно туда мне хотелось в тот день меньше всего. Я плелся домой с мыслями о том, что было бы прекрасно, если отец не спросит про дела в школе. А если спросит? Лучше тогда соврать. За вранье выпорет сильнее...
"У тебя есть деньги?" - прервал мои раздумья Колька.
"Так, есть немного", - ответил я.
"Может зайдем в мороженицу?" - предложил мой друг.
"Пойдем", - согласился я. Мы побрели в сторону киоска с некрасивым изображением вазы с шариками. Достав сорок копеек, я протянул их Кольке. Он купил на них два сливочных пломбира. Мы побрели далее, молча и облизывая стаканы с приобретенным нами молочным продуктом. У нас не было темы для разговора. Мы вообще могли так, не разговаривая ни о чем, брести в неопределенном нами направлении. Колька прекрасно понимал, что он идет спасать мою шкуру. Я также понимал, что он это знает.
Мы приблизились к моему дому.
II. Покажи дневник...
Мы поднялись на пятый этаж. Я достал из под футболки ключ, прикрепленный на веревочке, накинутой в свою очередь на мою шею. Так было больше вероятности, что я его не потеряю. Я открыл дверь. Мы вошли в мою квартиру, пропахшую порядком и наказаниями за несоблюдения его. Я прислушался к звукам в квартире. Было тихо. Это означало, что отца нет дома. Моя задница почти спасена от сегодняшнего наказания.
"Папы нет дома", - прошептал я.
"Почему шепчешься?" - спросил Колька тоже шепотом.
"Не знаю", - уже довольно твердым голосом ответил я.
Разувшись, мы прошли в мою комнату. Я забросил портфель в угол. Колька сел за мой письменный стол и принялся рассматривать модельки автомобилей, выставленные в ряд на полке. Я же сел на свою кровать, обхватил голову руками. Мои белые пальцы выглядывали сквозь локоны волос. Я переживал за то, что обязательно случится, но было бы прекрасно, если не случится сейчас и сегодня.
Колька уже рассмотрел все модели легковых автомобилей и, поставив их обратно на место, принялся осматривать остальную часть моей комнаты. Его взгляд скользил по стенам и потолку типовой застройки. Его взгляд остановился на ремне, висевшем на гвозде над моей кроватью.
"Это для порки?" - осведомился он.
Я поднял голову и направил мой взгляд в то место, куда смотрел мой друг.
"Да...", - ответил я, огорчившись, что Колька его заметил. Я его уже давно не замечал. Для меня этот предмет уже давно являлся частью интерьера. Это как раз и был тот новый узкий ремень. Глаза моего друга загорелись от любопытства.
"Скажи, Серый, а это очень больно, когда вот им... по жопе?" - кокетливо спросил он.
"Хочешь попробовать?" - с обидой ответил я. Этот вопрос из уст Кольки звучал как издевательство. Я надулся и отвернулся от моего друга, хотя то, что я услышал следующее, заставило меня повернуться обратно и открыть рот от изумления.
"Ну, если один раз, то можно..." - кокетливо ответил Колька.
"Ты хочешь получить ремня?..." - спросил я его с круглыми от удивления глазами. Для меня это было потрясением, что кто-то по собственной воле просит порки.
"Не, Серый, если только один раз. Попробовать", - подтвердил мой друг.
"Ну ладно, снимай штаны, ложись на живот", - сухо произнес я, снимая ремешок с гвоздя. Я сложил его вдвое, как мой отец, и стал наблюдать за тем, как Колька расстегивает пуговицы на штанах. Далее он спустил их, оставшись в одних коротких синих трусиках. Он улегся на живот на моей кровати, приподнял зад и засунул руки себе под грудь.
"А трусы?" - запротестовал я.
"Не, трусы не буду, так давай", - прозвучал в ответ протест Кольки.
"Как хочешь", - ответил я ему, наблюдая, как под трусиками Кольки крепко прижались друг к другу две половинки его попки в ожидании удара. Все его тело сжалось. Это было первое в его жизни - нечто между поркой и игрой.
Я размахнулся и трахнул по Колькиной заднице. Он заорал протяжно "ААААААА" и принялся, корчась, чесать свою задницу.
"Дурак, больно же!!!" - простонал Колька с гримасой боли на лице.
"Сам просил!" - огрызнулся я.
Колька внезапно вскочил и принялся натягивать свои штаны. В его глазах явно просматривалась обида.
"Я домой!!!" - крикнул мой друг.
"Ты же обещал!!!!" - выкрикнул я ему в след, но он уже схватил свой портфель и направился к выходу.
"Не будь гадом. Ты же обещал!!!!" - умолял я Кольку. В его глазах появилось смятение.
"Ладно, по рукам", - сказал Колька, возвращаясь обратно в мою комнату.
Конфликт был улажен, и мы оба уселись на мою кровать. Мы не могли придумать, чем заняться. Под конец, мы оба стали читать какой-то журнал. Я держал его в руках, а Колька положил свою голову мне на плечо. Мы так часто могли лежать в месте. Нам было по десять лет, хотя Колька был старше меня на целых два месяца. Он был выше меня ростом и имел более плотное телосложение. У него были шире, чем мои, плечи, а ягодицы всегда сильно выпирали. Он был очень красив. Я был более хилый, хотя имел нормальный рост, красивый плотный зад.
Я чувствовал, что отношусь к нему более чем к другу. Мне всегда хотелось чего-то другого. Более откровенного и романтичного, чем совместное приготовление уроков после школы. Я совсем не понимал, почему Колька водится с таким неудачником как я. Надо мной и так все в школе смеялись. Я постоянно слышал за своей спиной различные насмешки и кривотолки. Уже все знали, что меня дома бьют. Также все знали, что и многих других бьют, но, тем не менее, все насмешки были исключительно в мой адрес. Один Колька надо мной не смеялся и помогал мне как мог...
В прихожей щелкнул дверной замок. Это был как раз один из тех дверных замков, которые на обширной территории советской империи называли "французскими". Сколько раз в квартире забывал я, а то и папа, ключи. Приходилось лезть на балкон, для того чтобы снова попасть в квартиру. К счастью, позже в голову отца пришла светлая идея сделать дубликат ключа и оставить его у соседки напротив. На всякий пожарный.
По шагам и шорохам в коридоре я сразу понял, что пришел отец. Да и кто другой мог тогда придти, открыв квартиру своим ключом. Отец кашлял и бранил очередь, в которой ему пришлось отстоять, чтобы прибарахлиться для наших нужд сыром, молоком, хлебом и яйцами.
Мой друг насторожился. Не то чтобы он боялся моего отца, но, прекрасно зная, каким способом я искупаю свои грехи, побаивался. Ему то чего было бояться?! Это у меня тогда неприятно саднило в животе. Мои сегодняшние подвиги тянули на нехилую порку.
Мы поднялись с кровати и пересели за стол, раскрыв первую попавшуюся книгу. По шорохам, доносившимся из глубины квартиры, я понял, что отец зашел на кухню. Поставил на плиту чайник, сел за стол и закурил сигарету. Я даже себе прекрасно слышал, как дым огромным серым облаком вырывался из моего отца, и медленно поднимаясь, рассеивался, клубясь по потолку. Отец всегда курил сидя, не торопясь и с расстановкой. Чайник кипел, пронзительно свистя. Этот чайник был куплен совсем недавно. Его свисток еще не оплавился от всех тех раз, когда мы про него совсем забывали, и он выкипал, а позже трещал, шипел и чернел. Отец его выключил. Налив чая, он какое-то время пребывал в безмолвии, продолжая курить свою сигарету. Докурив, он видимо вспомнил, что у него есть сын:
"Сережа, ты дома?" - послышалось из кухни.
Я вздрогнул от столь внезапного внимания к моей персоне. Колька посмотрел на меня с недоумением. Дрожь моего тела передалась также и ему.
"Да, пап", - ответил я печально.
Отец встал из-за стола и направился в мою комнату. Я мог безошибочно определять, кто куда идет, по звукам шагов. И на этот раз мое чувство меня не подвело. Дверь в мою комнату распахнулась. В дверном прогме я увидел фигуру моего отца. Я стал сразу всматриваться в выражение его лица, чтобы определить, выпорет сразу, если узнает, или отложит до вечера. По виду можно было сказать, что скорее отложит до вечера.
Войдя в комнату, отец беглым взглядом окинул каждый ее угол. Он также заметил, что я не один.
"Аа! Коля у нас сегодня в гостях", - улыбаясь, выдохнул мой отец.
"Здравствуйте, Павел Александрович", - смущенно и с опаской, свойственной всем мальчикам, отвечающим на реплики малознакомых взрослых, ответил Колька.
"А то я и думаю, чьи там ботинки у порога стоят. Ну ладно, мальчики, сидите... Да, кстати, чаю не хотите?..." - продолжал говорить отец.
"Нет, пап", - быстро ответил я.
"Сережа, отвечай за себя! Может, Коля с удовольствием выпил бы чай. А, Коля!"
"Нет, спасибо. Я не хочу", - замялся мой друг под взглядом моего родителя.
"Ладно, не стесняйся. Я не кусаюсь. Давай!"
"Спасибо, но я действительно не хочу", - звучали убедительные оправдания из уст моего друга.
"Ну, как хотите!" - воскликнул отец.
"Да, кстати, Сережа, покажи дневник, порадуй отца", - внезапно прозвучала фраза, более походившая на приговор.
Меня прошиб холодный пот. У меня кольнуло в сердце. Оно забилось в бешеном ритме. Голова закипела от притока свежей крови и адреналина. Кровь в моих венах и артериях пульсировала в тот момент с такой силой, что казалось, если мне перерезать горло, то из него вырвется кровяной фонтан метра на три. Не меньше. Дыхание мое стало частым-частым. Сквозь все мое тело проходила холодная дрожь. Я очень нервничал и переживал. Мне было просто страшно.
Я старался сдержаться и не заплакать. Я также пытался дышать ровно. Подняв портфель, я медленно вынул дневник и подал его отцу. Он, взяв его в руки, удалился на кухню.
Я опустился на кровать, кусая нижнюю губу. Я всегда так делал, когда мне было страшно или боязно. Иногда, когда зимой мои губы трескались от мороза, я все равно ее прикусывал, и от этого она начинала кровоточить. Часто меня даже тошнило от сладковатого привкуса собственной крови. До сих пор не понимаю, как вампиры могут ее пить в таком большом количестве?
Мой друг видел и понимал мою агонию. Он обнял мою шею и потрепал меня сзади по затылку. Это не принесло мне какого-либо успокоения, и я этого жеста особо и не заметил. На кухне было слышно, как отец отодвигает табурет от стола. Он сел на него и кинул дневник на стол. Видимо уже раскрыл. На улице были слышны шумно играющие дети. В тот момент, казалось, что они самые счастливые на свете. Они могут вот так вот бегать по двору. Никто не проверяет их дневники.
На кухне послышался звук загорающейся спички. Отец снова закурил. И снова клубы дыма под потолком. Он всегда закуривал во время раздумий. Он никогда не нервничал или горячился. Он всегда был сдержан и наблюдателен. Мог просто смотреть на объект своего недовольства и анализировать, как поступить в дальнейшем.
Колька уже убрал руку с моей шеи. Он наверняка мог даже видеть, как пульсирует кровь в моих горячих висках. Мне казалось, что моя голова сейчас взорвется от той температуры крови, а также меня вытошнит от тех ужасных резей и покалываний в животе. Я молчал. Не хотел, чтобы Колька слышал мой дрожащий от страха голос. Ко всему, у меня замерзли пальцы на руках, хотя на улице стояла теплая майская погода.
"Н-да! Герой", - с кухни послышался возглас неодобрения и недовольства.
Я услышал, как мой отец грозно встает с табурета и направляется в мою комнату. Он открыл дверь, вошел внутрь и сел на мою кровать. Его глаза смотрели на меня с занудством и строгостью. Отец раскрыл мой дневник как раз на том месте, где красовалась свежая "пара". Он ткнул в нее своим указательным пальцем и сделал удивленно-выпрошающий вид.
У меня перехватило дыхание. Я снова прикусил нижнюю губу.
"Что это такое?" - наконец сурово спросил отец.
В тот момент я только думал о том, чтобы отец не принялся меня наказывать перед Колькой. Я очень не хотел, чтобы он слышал мой плач, стоны, мольбы. Чтобы он не видел моего голого зада, моих соплей, перемешанных со слезами. Только бы не сейчас!
"Ну, так я спрашиваю, что это такое?" - повторил свой вопрос мой отец в более резком тоне.
"Двойка", - с дрожью в голосе ответил я.
Заметив эту дрожь в моем голосе, Колька отложил журнал и стал тоже смотреть на меня. До этого он пытался делать вид, что читает его. Это выглядело так, как будто он посторонний человек, случайно попавший на чужую семейную склоку. Видимо, ему уже надоело играть вид, что ему безразлично, что происходит в непосредственной близи с ним.
"Я вижу, что двойка! Почему?" - последовал следующий вопрос. Он звучал абсолютно как прелюдия к порке. Я снова прикусил губу и стал молчать.
"Ну, я жду, отвечай! За что тебе поставили двойку?" - раздражгнно выкрикнул отец, швырнув дневник мне в лицо.
Он пролетел над моей головой, взъерошив мои волосы, шумно упал на мой письменный стол, проделал длинную траекторию, смахнув со стола кучку оловянных солдатиков, упал на пол. От этого неожиданного шума и действия, вздрогнул не только я, но и Колька. Я тяжело сглотнул. Я пытался скрыть свой страх, но что я мог? Все, что я мог в тот момент - это молчать. Отец видимо и не хотел слышать мои несвязные объяснения.
"До тебя что, не доходит через голову? Все только через задницу?" - продолжал он. - "Мы о чем с тобой вчера говорили? Ты что мне обещал? А?"
"Извини", - неожиданно для себя самого я выдавил из себя.
"Да поздно уже извиняться, когда снова нашкодил", - ответил отец на мои извинения.
Судя по моему прежнему опыту общения с отцом, я знал, что сейчас должен был произойти переход к заключительному действию - то есть к наказанию. Отец, оперевшись руками на колени, встал с кровати. Он снял ремень со стены. У меня кольнуло в сердце. Я понял, что пороть меня будут прямо сейчас, при моем лучшем друге.
"Ну что, снимай штаны, ложись на живот!" - прозвучал приговор.
"Пап, пожалуйста, не сейчас!" - умолял я.
Колька понял, что наш план не удался. Он встал из-за стола и попытался выйти из комнаты, но был остановлен моим отцом:
"Нет, Коля, сядь и смотри. Двойку он получил публично, то и накажу я его также".
Какой позор. Я оголю свой зад перед другом. Он будет свидетелем всего этого срама. Я более не мог сдержаться. Я зарыдал от горя. Это были слезы не страха перед болью, а слезы безысходности и обиды на отца. Я никогда бы не заплакал, если бы он порол меня как обычно - наедине. Я никогда не начинал плакать перед поркой. Слезы на моих глазах появлялись только после первых четырех ударов. Мне было больно, а боль я долго терпеть не мог. В конце концов, отец всегда полагал, что мое раскаяние наступает только тогда, когда я начинал горько рыдать. Поэтому надо было раскаиваться, иначе он продолжал пороть до моего честного плача. Он всегда требовал от меня абсолютной честности и откровенности в признавании моих ошибок и промахов, а также при расплате за них.
Я снова закусил нижнюю губу, только теперь от злости и обиды, попытался успокоиться внутри себя. Я очень корил себя за ту слабость, из-за которой я неожиданно разрыдался. Я хотел для себя, для своего эго, пережить все мои муки стойко.
Расстегнул штаны. Спустил их до колен, лег на кровать, спустил трусики. Вытянул руки впергд и приподнял мою голую попу. Отец всегда заставлял меня это делать для того, чтобы я не мог крепко сжать ягодицы вместе. Это позволяло ремню ложиться на мой зад более плавно, что приносило мне больше боли. Я был полностью готов для наказания. Скривив лицо, я ожидал первого удара. Лежа на кровати, я взглянул на Кольку. У него было онемевшее от испуга лицо. Я догадывался, в каком бешеном ритме бьется его сердце. Он в первый раз в жизни видит настоящую порку. За моей спиной послышался звон пряжки того самого ремня, который должен был через миг врезаться в мой многострадальный зад. Это отец поправлял сложенный вдвое инструмент.
"Попу выше!" - услышал я приказ. Совсем забыл про то, что задницу надо задирать выше, засмотревшись на выражение Колькиного лица. Я принял правильное положение. По расселине моей попки снова пробежал холодок, и мой зад покрылся пупырышками. В тот момент я подумал, видна ли отцу или Кольке дырочка в моей по...
Мои мысли прервал сильный хлопок ремня по моему заду. Я снова почувствовал знакомое мне ощущение обжигающей и ноющей боли. Все что я хотел в ту минуту, это схватиться за свои ягодицы и чесать их, пока не пройдет эта тупая боль. Но, зная правила, заведенные моим отцом, я не посмею этого сделать. Я вскрикнул! Я более не хныкал. Я стал плакать. От боли я отвел попу в сторону, интуитивно надеясь, что от этого мне станет не так больно, но тут же услышал новый приказ отца:
"Не вертись! Задницу выше".
Плача, я снова поднял свое самое невезучее место на моем теле. Я сжался в комочек, поджав под себя руки. Следующий удар раздался скоро. Снова жгучая боль. Я закричал. Я не мог терпеть более. Я хотел только любви и сострадания, но отец был беспощаден. Он карал меня своей твердой отцовской рукой. Удары стали сыпаться чаще. Я более не вскрикивал, я просто беспрерывно орал, а мое лицо заливалось слезами, с соплями вперемешку. Сквозь свой крик я умолял отца меня простить и перестать бить. В тот момент я был готов пообещать ему что угодно. Я никогда не знал, когда окончится порка. Мне отец не сообщал количества ударов, которые я получу. Он меня просто порол. Бил столько, сколько считал нужным. Самые худшие и больные удары были два первых. Он их пробивал со всей силы. Они наносились с интервалом. В те моменты я старался думать о чем-нибудь прекрасном. Это не помогало. Боль снова возвращала меня на круги моего детского ада...
"Что же ты, скотина, не понимаешь... удар... по-хорошему? Сколько же... удар... мне тебя надо нянчить?... удар... Почему же до тебя все доходит... удар... только через задницу... удар...", - вопил мой отец.
Я же в ответ стонал уже нечто несвязное. Отец более не обращал внимание на то, что моя попа более не приподнята вверх. Я сам это уже не осознавал. Я вертелся и выкручивался, как только мог, под безжалостными ударами моего отца. От многочисленных ударов мой зад уже онемел, и я не чувствовал более их отдельных. Вся боль слилась в нечто единое.
Внезапно отец остановился и, бросив ремень на кровать, оставил меня горько рыдать. Он вышел из комнаты и прошел на кухню. Закурил сигарету.
Я продолжал лежать на моей кровати со спущенными трусами. Я просто горько рыдал, вмявшись лицом в подушку, мокрую от моих слез. Я почувствовал, как Колька гладит и трогает мои ягодицы. Мне было все равно. Он и так видел все. Чего более можно стыдиться. Далее я почувствовал, как Колька принялся натягивать на меня трусы. Я приподнял зад. Колька понял эту помощь с моей стороны. Он быстро натянул их. Я продолжал лежать в том же положении. Я не хотел показывать моему другу лицо. Колька прилег рядом со мной и шепнул мне на ухо:
"Серый, ты молодец".
В этих словах было столько любви и доброты, что я стал постепенно успокаиваться. Я продолжал всхлипывать.
"У тебя жопа такая красная и горячая", - мой друг продолжал шептать мне на ухо. "Я-я еего нееннавижу", - всхлипывая, ответил я голосом, заглушенным подушкой. Колька обнял меня и принялся гладить меня по волосам. В ту минуту он был самым дорогим и любимым для меня человеком. Я абсолютно по-детски осознавал, что Колька любит меня просто за то, что я есть. Мне не надо быть лучшим, чтобы заслужить его любовь. Мне надо просто жить. Жить хотя бы для него. Через несколько минут мой друг ушел домой. Напоследок он шепнул мне:
"Я никому не расскажу".
Я остался один в моей комнате. Встав с кровати, я принялся прибирать разбросанные вещи. Я не хотел выходить на кухню или в большую комнату к телевизору. Более всего на свете, мне не хотелось видеть отца. Я хотел, чтобы он умер, а я стал жить с Колькой и его родителями.
На улице продолжали беспечно чирикать воробьи, а играющие дети шумно играть. Такой маленький и недоступный мне кусочек счастья.
III. Будут экзамены
Проснувшись на следующее утро, я понял, что не хочу никуда идти. Я хотел быть сиротой и наблюдать похороны моего отца. Мне он более совсем не казался добрым и заботливым родителем. Вчерашняя порка убила во мне последние остатки гордости. Что если Колька обо всем разболтает, думал я. Но мне также пришла в голову другая мысль, вызванная подробными воспоминаниями вчерашнего переживания. Колька ведь говорил, что не расскажет. Он ведь друг? Интересно, а если выпить целый пузырек чернил, можно ли от этого умереть? Зачем мне дальше жить? Я наверняка останусь на второй год, и отец забьет меня до смерти. Я не смогу ничего исправить. Интересно, если я умру, кто-нибудь будет плакать? Будет ли плакать мой отец? Будет ли плакать Колька. Не важно! Я сегодня выпью чернила или проглочу десять, нет лучше двадцать упаковок таблеток. Можно также перерезать себе горло кухонным ножом. Нет, будет много крови! лучше повеситься как в кино...
"Сережа, пора вставать", - прозвучал голос моего отца.
Он стоял около моей кровати и тряс меня за плечо. Перед тем как открыть глаза, я подумал, сделать ли сонный вид или показать, что я и так уже давно не сплю. "Встаю, пап", - ответил я с все еще закрытыми глазами.
Мне не хотелось выходить на кухню. Я знал, что отец обязательно будет говорить про то, что мне надо поднапрячься и окончить эту четверть хорошо, тем более что уже конец года. Вдобавок по новой школьной программе у нас в этом году будет четыре экзамена. Два письменных и два устных.
Я пробрался в ванную. Как обычно, нехотя умылся и почистил зубы. Хотелось есть, но не хотелось видеть отца. Голод победил. После десятиминутного просиживания на краю ванны, я вышел и прошел на кухню. Отец курил в открытую форточку. Он считал, что табачный дым мне вредит, поэтому в моем присутствии отец старался курить так, чтобы дым не попадал на меня. На столе стояла уже остывшая тарелка манной каши. Отец молчал. Я тоже не хотел разговаривать. Он просто молча курил в открытую форточку, вглядываясь в городскую даль. Он о чем-то думал. Я не знал его мыслей, но их стоило опасаться заранее. Отцовская сигарета дотлела до фильтра. Он выкинул ее в форточку. Поправил очки. Сел на табурет напротив меня. Я ждал, что сейчас отец начнет свою обыденную утреннюю песню, но на этот раз он смотрел на меня немного необыденно.
"Ты этим летом не поедешь к бабушке", - неожиданно прозвучал голос отца. Я вздрогнул.
"Почему?" - испуганно и разочарованно спросил я.
"Хватит. Она там тебя только балует. Если не сдашь экзамены, то будешь готовиться на пересдачу осенью".
"В городе?" - спросил я, нехотя и осторожно шевеля пересохшими губами.
"Нет, не в городе!" - раздраженно ответил отец.
"Есть еще одно место", - прозвучал полураздраженный голос отца.
Я умирал от любопытства, но спрашивать не хотел. Все равно сегодня я собирался умереть. Зачем мне знать про это место? Да, я точно решил, что сегодня я убью себя. Я стал снова вспоминать различные методы самоубийства...
"Этим летом поедешь к двоюродному дедушке. Он за тобой присмотрит".
"Если не сдашь экзамены, то там и будешь готовиться. Он живет один в лесничестве. Вокруг ни души. Ничего тебя не будет отвлекать. Сиди там себе тихо все лето и занимайся".
Я не знал, что на это ответить. Почему к какому-то двоюродному дедушке, а не к бабушке в Камышевку. Так речка, свежее молоко, да и друзья из местных...
"У деда Петра ты не забалуешь. Однажды я у него отдыхал летом. Работы у него уйма. Он там лесником работает. Каждый день ходит в лес. Может в лесу у тебя ума прибавится?"
Ну вот, там, наверное, даже телевизора нет. А есть ли там речка, думал я.
"Пап, а пап. А там речка есть?" - спросил я с кислой миной.
"Речки нет, а вот озерцо есть. И рыба там хорошая, хотя ты не рыбак".
Я подумал о том, что это лето будет крайне скучным. Мне надо что-нибудь придумать, чтобы скрасить свое одиночество в этом обещанном мне лесу. Я стал долго перебирать в уме различные предметы. Это были приключенческие книжки, коллекция марок, мой бинокль и куча остальных мелочей. Но этого явно было не достаточно. Мне хотелось чего-то большего.
"Ну да ладно. Пора в школу. Поторопись! Смотри, не опоздай и не наполучай двоек. Я сегодня снова дневник проверю!" - торопил меня отец.
Проскакав галопом по лестничным клеткам, я выбежал во двор. Снова этот утренний городской двор. Эти высотные дома, сквозь верхушки которых пробивается яркое утреннее солнце. Оно, несмотря на свою яркость, все же холодное, потому что если с утра надеть шорты, то ногам холодно. Я помню то ощущение утреннего летнего холода. Мама тогда еще жила с нами. Она меня любила и отводила утром в садик. Потом что-то произошло, и мама нас бросила. Она просто уехала и не вернулась, забрав перед этим чемодан с одеждой. Потом она написала папе письмо. Он, наверное, очень расстроился, потому что в тот день я впервые увидел его пьяным. Он сказал мне, что мама уехала в командировку, но скоро приедет. Он думал, что я ничего не пойму, потому что я маленький, но я тогда все понял. А еще я слышал, как соседка, баба Катя с тридцать девятой квартиры, рассказывала одной тетке, что Подольского жена бросила. Уехала с каким-то мужиком, и все тут тебе. Да вот только сын у них остался. Сереженьку жалко. Как-то он без матери то? Отец-то в институте целыми днями занят. Присматривать за мальчиком ему будет некогда...
Я оглянулся по сторонам, не идет ли машины. Перешел дорогу и встал на остановку. Через несколько минут подошел "Икарус", который должен был увезти меня на новые муки. Я втиснулся в него. Народу было под завязку. Я пытался пропихнуться, чтобы прокомпостировать билет. Карточку я забыл дома. Заодно я стал ощупывать пальцами свой затылок, чтобы проверить, не забыл ли я и ключ от дома. На шее я почувствовал веревочку, а на груди мотался из стороны в сторону блестящий предмет. Ключ с собой. Это было приятно хотя бы потому, что мне не придется снова просидеть несколько часов на коврике, дожидаясь отца. Обычно, отец как назло был дома, когда я приносил двойки. А когда я был чист, он вечно задерживался в институте.
"Товарищи! Пропустите ребенка, вы же его задавите!!!!!" - заголосила какая-то толстая пожилая дама посреди переполненного автобуса.
Пассажиры посмотрели на меня равнодушными взглядами, но расступились. Мне стало легче двигаться, и я протиснулся к этой даме. Она потрепала меня по голове, взъерошив тем самым мои и без того торчащие во все стороны волосы. Я улыбнулся ей. Она в ответ ущипнула меня за щеку и тоже улыбнулась. Я прокомпостировал билет. Он в то время стоил три копейки. У меня вообще водились деньги. Я экономил на школьных обедах!! Приближалась моя остановка. Я попытался протиснуться к выходной двери, но столкнулся лицом со стеной взрослых задниц и спин. Пожилая дама снова вступилась за меня:
"Товарищи, товарищи. Но пропустите же ребенка. Ему же выходить у школы."
Стена взрослых задниц расступилась передо мной. Скрипучие двери венгерского творения расползлись в разные стороны, и я смог вытряхнуться на волю. Удушающий запах выхлопных газов ударил мне в нос. Я задержал воздух в легких и отошел на безопасное расстояние. До школы осталось совсем ничего.
Дойдя до ворот "каторги", я остановился в нерешительности. А вдруг все уже знают обо мне? Вдруг Колька уже разболтал! Я всматривался в лица других детей. Они выглядели как обычно. Я все же тяжко вздохнул и вошел на школьный двор. Он уже был заполнен наполовину, и дети все подходили и подходили. Я пересекал его, чтобы встать в сторонке и дождаться Кольку. Колька подкрался ко мне незаметно и, дгрнув меня за рукав, отволок в сторону. Я старался не смотреть на него. Мои щеки покраснели от стыда за вчерашнюю сцену у меня дома. Я опустил глаза и рассматривал серый клочок земли под ногами.
"Привет", - сказал мой друг.
"Привет", - ответил я.
"Я никому ничего не расскажу", - прозвучала вторая Колькина реплика.
Я молчал, но уже смотря в глаза моему другу. Он смотрел на меня. Мы улыбнулись. Кольке было неудобно, но он все же умирал от любопытства. Вчера он получил очень яркое впечатление. Это был первый раз, когда он видел порку. Он мялся на месте, не зная, что сказать. Наконец он нашел слова:
"Он тебя всегда так сильно бьет?" - спросил мой друг, запинаясь.
"Бывает хуже", - с ухмылкой на лице ответил я. Я почему-то ощутил себя героем.
"Это, наверное, очень больно?"
"Ну а ты что, вчера не почувствовал?" - в той же "бывалой" манере продолжал я вести диалог с другом.
"Когда?"
"Ну, тогда, вчера, когда я тебе врезал ремнем", - воскликнул я шепотом, оглядываясь по сторонам.
"Ну, то было по трусам и всего один раз".
"А я сколько вчера получил?" - решил осведомиться я.
"Как сколько? Ты что не считал?" - вопросительно воскликнул мой удивленный друг.
"Я не могу считать, когда мне очень больно!!" - обиженно ответил я.
"Двадцать один", - понуро ответил Колька. Я задумался над воспоминаниями о позавчерашней порке. Я некоторое время молчал, а потом произнес:
"Позавчера он мне всыпал раза в два больше".
"Сорок два?!!!" - глаза Кольки расширились от удивления.
"Ну!" - мне стало как-то неловко от всего этого. Я снова вспомнил, как Колька вчера смотрел на меня, снимающего трусы, дергающегося и скулящего при каждом ударе.
"Все-таки ты молодец, Серый, такую порку можешь выдержать?" - со вздохом уважения ответил Колька.
В школьном дворе началось движение. Пора было заходить в здание школы. В открытые двери начали медленным потоком втекать дети. Они шли медленно, толкаясь и топчась на месте. Колька и я тоже устремились присоединиться к ним. Первым уроком опять была алгебра. Я, конечно, сделал вчера уроки, но если меня снова вызовут к доске, то я пропал! Я надеялся, что алгебраичка сегодня с меня слезет, хотя я заметил, что она меня сильно не любит и когда злая, спрашивает именно меня. Наверняка знает, что меня лупят за каждую провинность.
Дети принялись рассаживаться на свои места. Я как обычно сел за свою парту. Колька тоже лениво плюхнулся на свое место возле меня. Мы принялись доставать из портфелей и раскладывать на краю парты наши вещи. Я раскрыл свою тетрадь. Там, среди немыслимых формул, виднелись высохшие капли моих слез, пролитых над алгеброй вчера вечером. Местами они размочили текст. Несмотря на вчерашнюю порку, я был должен сделать домашку. Я забился в своей комнате. Разложив учебники на письменном столе, приступил к алгебре. Бояться было уже нечего. Более двух порок в один день я еще никогда не получал.
После пробуждающего звука школьного звонка в класс вошла учительница. Она беглым, но внимательным взглядом осмотрела весь класс. На ее лице была гримаса неудовольствия. Она прошла к своему столу и, отодвинув стул, растеклась на нем всей своей массой. Раскрыла журнал. Тяжело и устало вздохнула и начала свою речь:
"Ребята, скоро конец четверти и конец этого учебного года. Я знаю, что вы устали и уже хотите на каникулы, но надо напрячься еще немного. У многих большое отставание", - она остановилась и призадумалась. Раздумывала она недолго:
"Иванов с Калининым! Прекратите там болтать!... Так вот ребята, как я уже сказала, у многих отставание по предмету. Вы наверное уже знаете, что по новой учебной программе, утвержденной министерством образования СССР, начиная с четвертого класса, на территории всей страны вводятся переводные экзамены... Иванов с Калининым!!!! Да прекратите же там перешептываться!!!!!"
После второго замечания двум непослушным мальчикам, голос дамы стал более резким и нервным:
"Переходные экзамены очень важны. От этого зависит ваш переход в следующий класс. А теперь начнем урок!"
Она склонилась над журналом, чтобы выбрать себе жертву. Я наблюдал, как ег глаза скользят по столбику наших имен и фамилий. Вот ее глаза смотрели в середину списка. Она подняла глаза. Мое сердце забилось в ускоренном ритме. Она уставилась на меня. Я подумал, что я снова пойду к доске, и она обязательно спросит то, чего я не знаю, и моей попе опять настанет "вечер покаяний"... я прикусил губу...
"Семенова!" - прозвучало, как выстрел, имя девки-хорошистки.
Весь класс вздохнул с облегчением. Я наблюдал, как Маринка Семенова проходит по коридору между рядами наших парт к доске. Она ответила на все вопросы училки и решила пару уравнений. Получила свой пятак и поплелась обратно на свое место. Вскоре урок закончился.
Мы вышли на перемену. По школьному двору бегали и орали дети. Наши перила были не заняты. Усевшись на них, мы стали оглядываться вокруг. У меня из головы не выходили эти проклятые переводные экзамены. Я знал, конечно, что они будут, но как-то не думал об этом. А теперь, когда они были так близко, заставляли меня беспокоиться. Я прекрасно осознавал, что если я завалю их, то о последствиях лучше и не думать. Наверняка я потом не смогу сидеть все лето.
"Слушай, Колька. Русский я напишу. Историю сдам. Но алгебру - никогда", - произнес я в раздумьях.
"А я русский никогда не напишу. Не умею я писать эти дурацкие сочинения и изложения", - ответил мой друг.
"Чего их не уметь, сиди себе и сочиняй", - я пересел поудобнее. Задница и так сильно болела со вчерашнего дня, а тут еще эти жгсткие перила.
"Давай сделаем так. Ты быстренько напишешь свое сочинение, а потом поможешь мне. А на алгебре я тебе также помогу. Лады?" - предложил стратегию мой друг.
"Лады то лады, но как все еще получится?" - спросил я.
"Ну, что-нибудь придумаем", - ответил Колька.
Мы проследовали в класс на следующий урок. Это был урок английского. Маргарита Бруновна спешно вошла в класс после звонка. Кроме преподавания английского, она была также занята тем, что вела наш класс. То есть, была нашим классным руководителем. Она отличалась весьма добрым нравом. Редко сердилась, повышала голос, сулила замечаниями в дневник и т.д. Она также за что-то любила меня. Не знаю за что? Ее предмет я знал на четверку. У меня не было к английскому пристрастия или повышенного интереса. Так просто, учился сам по себе и все. Я мог весьма связно и четко составлять фразы в пределах нашей школьной программы.
"Good morning, children", - раздался голос дамы бальзаковского возраста.
"Very good, dear children, let's begin the lesson", - ответила классная с довольной улыбкой на лице.
Урок начался. Она рассказала по-английски довольно глупый анекдот про посетителя ресторана, которому официант принес суп. Посетитель стал официанту утверждать и доказывать, что он не может есть этот суп. Задача заключалась в том, что надо было понять и перевести причину, по которой этот самый посетитель не может есть этот дурацкий суп. В конце этого анекдота прозвучала ключевая фраза.
Маргарита Бруновна велела подписать листки бумаги и ниже написать ответ на вопрос - Что помешало посетителю ресторана есть суп? Я знал ответ. Колька толкнул меня в бок, и по его физиономии я понял, что он как раз не знает ответа. Осторожно жестикулируя, я подсказал ему ответ. Мы оба сдали работы и получили по пятерке.
На этом уроке я узнал еще одну новость, которая заставила меня расстроиться. Маргарита Бруновна в конце урока велела всем записать в дневники о родительском собрании, которое должно состояться завтра. Это означало, что мой отец обязательно будет на нем присутствовать. Бедная моя попа, подумал я.
Весь остаток дня я только и думал о родительском собрании. После школы я решил пойти в гости к Кольке. Он жил недалеко от школы, поэтому ходил пешком. Мой друг открыл свою квартиру. Мы вошли во внутрь. Колька поспешил закрыть у меня за спиной дверь. Вокруг нас царила тишина, кроме звука, гудящего холодильника.
"Наверное, дома никого нет", - предположил мой друг.
Я ничего ему не ответил